“ХИМЭ” – история одного мастера 

“Химэ”

Юлия Минакова

Посвящается     

светлой памяти

Кимуры Кадзуко (чайное имя Сова)

 1                                                                                           

«Она пришла в мой дом на закате летнего дня. Алое солнце пробивалось сквозь густую листву сада. Я увидела милое лицо и поняла, что между нами есть кармическая связь.»

Чиновник визового отдела ошарашенно уставился на бумагу. Нечасто, видимо, приходится читать подобные лирические эссе.

– Что это?

– А, это… ну, вы же сами в прошлый раз просили написать, как мы познакомились с Юрией-тян. Так всё и было.

Сэнсэй держалась невозмутимо. Чего не скажешь о сотрудниках визового отдела. Ещё бы! Сначала цветы, потом высокохудожественные тексты. Цветы были из сада сэнсэя, тёмно-красные крупные камелии с плотными листьями. Сэнсэй предусмотрительно захватила их с собой: «Подарим каждому по цветочку. Этих бюрократов никто не любит, а так они растрогаются и подпишут всё, что нам надо.» К тому времени я уже усвоила, что спорить с сэнсэем бесполезно, и, кроме того, по японским понятиям вообще невежливо. Сэнсэй, как хиппи со стажем, раздала всем цветы, очаровательно улыбаясь.

Конечно, мне дали визу! Кто бы решился отказать моей поручительнице, прямо-таки воплощению японского духа: маленькой доброй старушке в старинном кимоно, с идеальной осанкой и подчёркнуто правильной речью. Хорошо, что они никогда не видели её с сигаретой или бутылью сакэ.

Впрочем, сэнсэй ненавидела, когда её называли старушкой, или, ещё хуже, бабушкой:

– Юрия-тян, я в шоке! Как меня оскорбила тётка на рынке, ты не можешь себе представить!

– Что такое?

– Прохожу мимо, она кричит во всю глотку: «Эй, бабуля!» Какая я ей бабуля, пусть на себя в зеркало посмотрит. Я ведь в принципе не способна быть бабулей: если детей нет, откуда внуки возьмутся? Меня всю жизнь называли или «барышня» или «сэнсэй». Сейчас, в основном, «сэнсэй». Правда, на днях встретились со старостой квартала, он издали кланяется: «Здравствуйте, барышня!». Ну, он знает меня с детства, к тому же ему восемьдесят восемь лет, получается, на десять лет меня старше, Конечно, я для него барышня. А  папа меня в детстве называл «Химэ» (яп. «Царевна», «Принцесса»), это стало моим прозвищем. Когда у него плохое настроение, он скажет: «Химэ, спой!» или «Химэ, спляши!» – я спою, что мы сегодня в детском саду выучили, и он снова улыбается. Или скажет: «Химэ! А ну-ка, повращай глазами!» И я вращаю, вот так вот. Видишь, какие у меня красивые глаза? Папа называл их «глаза-жёлуди», знаешь ведь песенку про жёлудь? И кстати, пока не забыла! Ты не умеешь выбирать рыбу на рынке. У рыбы должны быть яркие, красивые глаза. Такие, как у меня.

Глаза и правда были очень красивые, живые. Говорила сэнсэй тоже всегда ярко, эмоционально, разговор  был свободный и постоянно перескакивал с темы на тему.

Сэнсэй любила поговорить и часто повторяла одни и те же рассказы много раз, особенно воспоминания о детстве. Но меня это нисколько не смущало, для изучения японского языка многократные повторения оказались полезны. Она всё время сбивалась на местный диалект, так что многие слова я запомнила неправильно. И ещё я выучила очень много старинных слов и выражений.

Пустую ритуальную болтовню, которой вокруг было предостаточно, сэнсэй ненавидела всем сердцем. «Ну что за убогие разговоры у этих баб!» – заявляла она по утрам. Мусор, как и везде в Японии, приходилось выбрасывать каждое утро, а ящики стояли далеко, у сосновой рощи. Поэтому по дороге сэнсэй сталкивалась почти со всеми соседями по кварталу. Её очень возмущало, что приходилось со всеми раскланиваться с мусорными мешками в руках, но больше всего возмущали темы общения:

– Опять эти разговоры о погоде, сплошное пэтя-пэтя-пэтя на полчаса: «Какая сегодня прекрасная погода!» Да я и сама вижу, что погода чудесная, зачем мне ещё сообщать об этом? Мешки тяжёлые, надо поскорее выбросить. А тут стой, выслушивай всякую чушь. Чем такие глупости слушать, лучше книжку почитать. Хотя бы одну страницу.

Сэнсэй презирала баб и бабство во всех его проявлениях. «Ненавижу баб!» – так часто начинались её гневные монологи. Она  часто показывала мне бережно сохранённую статью из старого чайного журнала: «Причина деградации чайной церемонии – засилье женщин».  Мол, раньше чайная церемония была высоким религиозным искусством, истинным воплощением духа дзэн-буддизма, а после того, как туда пришли женщины, они превратили её в сплошное развлечение и суетное соревнование на тему «чьи чашки лучше». Я долго не могла терпеть такой шовинизм  и в конце концов со всевозможным тактом спрашивала:

– Сэнсэй! А вы-то сами кто?

– Я? Я не женщина. Я барышня.

Барышня, Химэ, Сэнсэй… она подобрала и согрела меня, как бездомного котёнка.  А познакомились мы и правда случайно.

2

Личность всякого япониста со временем глубоко деформируется, даже не надо в Японию ехать, большое спасибо японскому языку. А уж если уехать и жить там…

Очень скоро на лице постоянно начинает играть глуповатая улыбка, на каждую фразу собеседника сами собой издаются эмоциональные животные звуки: «ааа…!» «ээээ…», молчание уже не кажется знаком согласия, изо рта автоматически вылетают бессмысленные вежливые фразы, рыба и рис быстро становятся повседневной едой, а невзрачные футболки – вполне приемлемой одеждой.

Но русские привычки никуда не деваются и остаются с нами навечно. Изумляя и пугая японцев, я танцевала в караокэ, валялась в снегу после купания в горячих источниках, ела яблоки с кожурой, из предложенных мне кимоно вместо тончайших оттенков выбирала ярко-красное с золотым поясом. И, конечно, как типичная русская, попав в этот город, первым делом я пошла смотреть на море.

Море! «Море – оно широкое, море – оно большое», как поют японские детки. Солёный ветер, простор, шум волн… Почему-то японцев море не очень интересует. Хотя можно понять, оно там повсюду, что его ценить.

Я вышла из вокзала и пошла… прямо. Судя по карте, в итоге я должна была дойти до моря. Но что-то плохо рассчитала расстояние. Вот уже я перешла реку Синано по знаменитому мосту Бандай, вот шумный рынок Хонтё, вот крытая торговая улица «Старый город», где я заодно забрела в дешёвый ресторанчик пообедать и в книжный, уточнить план города. Вот нелепый небоскрёб с ещё более нелепым названием «Скоро двадцать первый век». Улица стала уже и тише, магазины исчезли, центр явно остался позади. А моря всё нет. Я забеспокоилась, но всё-таки продолжала идти прямо. И уткнулась в крутую высокую каменную лестницу.  Странно…местность к морю обычно понижается. Согласно табличке, это была «Доппэри дзака», т.е. «Лестница неудачников». Если студенты старого университета во время сессии часто спускались по этой лестнице в Старый город, точнее, во всякие злачные места, то шансов выдержать экзамен у них было немного. Тем более, что у лестницы пятьдесят девять ступеней, а минимальный проходной балл был в то время шестьдесят. Я порадовалась на интересную историю и начала подъём. Только добралась до верхней площадки, в лицо ударил прохладный ветер, и внизу тихой улочки блеснуло оно, море!

Ну наконец-то. Осталось немного, поэтому я брела медленно, любуясь старинными особняками справа от дороги. И вдруг! На каменных воротах большая вывеска «Школа чайной церемонии Урасэнкэ приглашает учеников». Ворота распахнуты, тропинка в тени сосен заманчиво вьётся и подводит к серенькому невысокому зданию. Но я-то уже знаток секретов японской архитектуры. Такие «сарайчики», как правило, ведут в огромные усадьбы, где  внутреннее пространство разрастается самым непостижимым образом. Дверь тоже раздвинута, никого нет. Тишина… По глубине тишины чувствуется, что дом огромный, с флигелями и галереями, а за ним, видимо, продолжается сад. Я откашлялась и попробовала изобразить ритуальную фразу «Гомэн кудаса-а-ай! («Есть тут кто-нибудь?»), но от усталости и смущения громко крикнуть не получилось, меня явно никто не услышал.

В замешательстве присаживаюсь на очень высокий деревянный порог, скорее даже помост, сидеть на нём удобно, как на широкой скамейке. Сад изнутри очень красивый, особенно мне нравится, что сосны не изуродованы постоянной стрижкой, растут сами по себе, свешиваются над дорогой. Поэтому в саду темно и прохладно. Успеваю заметить в углу каменный фонарь и какие-то мелкие интересные растения у его подножья. Но что же делать? Дверные звонки в традиционных японских домах не предусмотрены. Хотя… на месте звонка надёжно прикручена доска древнего вида и какой-то деревянный молоток. Придётся, видимо, изобразить дятла.

– Барышня! Какая же ты белая! Русская, наверное? Я в юности ездила к брату в Камакуру, там видела таких вот белых и симпатичных русских.

Передо мной вдруг возникла ниоткуда маленькая старушка с детскими сияющими глазами. Держалась она необычайно прямо, и в Японии, стране всеобщей сутулости, её свободная прямая осанка поражала. Поражала и её приветливость, не закованная в рамки ритуальных формул.

– Извини, я тех, кто первый раз в дом пришёл, не приглашаю, беседуем здесь, на пороге.

Откуда-то передо мной появилась тёмно-фиолетовая мягкая подушка для сидения,  потом летняя сладость, голубо-зелёное прохладное желе в прозрачной вазочке. И, наконец, ярко-зелёный чай в белой чашке с ирисами. Сэнсэй приготовила его по всем правилам,чайная утварь стояла тут же, на подносе.Чай был очень вкусный. Сэнсэй, судя по всему, никуда не торопилась. И мне уже не хотелось уходить.

Мы договорились о времени занятий, сэнсэй ещё раз сбегала в глубь дома и принесла  мне в подарок тёмно-синюю сумочку для занятий чаем, к ней набор салфеток кайси с разными водяными знаками в виде цветов и листьев, розовый платок фукуса, вилочки для ритуального поедания сладостей. Всё это было добротное, приятное на ощупь.

3

Через неделю я снова зашла в эти ворота, уже уверенно стукнула молотком. Сэнсэй объяснила, что не надо бестолково стучать по доске, надо приподнять её и сильно ударить один раз в самый центр. Тогда звук будет очень громкий и гулкий, его будет слышно по всему дому и во всех закоулках сада.

На этот раз меня пустили в дом. Чайная комната (тясицу) большая, в восемь татами. Рядом с ней гостиная, выходящая в сад. Потом анфилада комнат ведёт до кухни, ещё есть галерея и флигель… и ещё какой-то поворот налево, там тоже комнаты? Но разбираться некогда, сэнсэй торжественно ведёт меня в тясицу, подводит к токонома. Здесь надо поклониться свитку с каллиграфией, а потом внимательно рассмотреть цветочную композицию.

– Нет, нет, нет! Юрия-тян, не так! Это же не просто поклон. Ты должна внимательнао прочитать, что здесь написано, оценить текст, качество каллиграфии. И когда ты кланяешься, ты с благодарностью кланяешься человеку, который это написал. Он при этом здесь присутствует. Он здесь, понимаешь?

Понять было трудно. С таким подходом встречаться никогда не приходилось. Кое-как кланяюсь  господину каллиграфу. Ещё бы прочитать и понять эти скорописные иероглифы, было бы совсем хорошо. Смотрю на цветы. Типичная летняя композиция: несколько оранжевых диких лилий в простой плетёной корзиночке. Но кажется, опять что-то не то.

– Нет! Как ты смотришь! Не так!

– А…как?

– Вот ты посмотрела на свиток, восхитилась текстом, что-то прочувствовала, поняла о себе, о своей жизни, поблагодарила человека, который написал эти прекрасные иероглифы от всей души. А теперь переведи глаза на цветы и поблагодари природу. Вспомни о том, какое сейчас прекрасное время года – лето! Посмотри, как полны жизненной силой цветы, ощути их присутствие и поблагодари их.

Мысленный разговор с цветами у меня не получился. Причём это как-то было видно по выражению моего лица. Сэнсэя явно расстроила моя тупость, так что на этом занятие закончилось.

Оставшееся время мы сидели в просторной гостиной, любовались тенистым садом, пили зёлёный чай из серых корейских чашек. Чай ярко-салатового цвета смотрелся в них очень хорошо, прямо светился! Сэнсэй рассказывала разные смешные случаи из жизни, я понимала примерно треть, остальное домысливала, но всё равно было интересно и забавно. Время текло незаметно, сэнсэй как человек старой эпохи никуда не торопилась и рассказывала очень подробно.

Потом пришёл садовник кое-что пересадить и подстричь разросшийся кустарник (кстати, в тот день в саду у сэнсэя я видела садовника первый и последний раз). Сэнсэй радостно его приветствовала, угостила его (и заодно меня) ломтиками арбуза на зелёных стеклянных тарелочках.

Я узнала, что сэнсэй обожает все растения, особенно дикие. Понятно, ведь в чайных букетах могут использоваться только дикие цветы. Намётанным глазом сэнсэй сразу определила, что на моей голубой кофточке изображён цветущий гибискус, и сообщила, что к ней пойдёт серо-зелёное ожерелье из раковин каури. Мне подарили это ожерелье, ещё очень красивый синий платок, ещё три старинных серебристых веера. И горстку розовых ракушек. Просто так, потому что они красивые и похожи на лепестки. «Дарю!» – сэнсэй повторяла это каждые пять минут и с улыбкой вручала очередное сокровище.

В общем, я чуть не опоздала на последний автобус и домой попала ближе к ночи.

Примерно в таком режиме проходили все наши встречи: «сэнсэй угощала», «пили с сэнсэем», «ходили в ресторан», «сэнсэй подарила», «сэнсэй рассказывала». Ничего особенного не было, но моя жизнь переменилась навсегда.

4

Самое смешное, что чаем-то мне позаниматься толком не удалось. Сэнсэй к тому времени уже никому не преподавала, ей это было тяжело, а согласилась меня учить, возможно, из деликатности. Вывеска же была неактуальна и висела ещё со старых времён.  

Наши редкие занятия обычно проходили так: сначала я долго упрашивала сэнсэя, иногда начинала это делать ещё с вечера. Потом с утра мы открывали стенные шкафы и начинали подбирать подходящее догу, то есть соответствующее сезону, погоде и настроению «оборудование»: чашки, сосуды для воды, чайницы. У сэнсэя за долгие годы накопилась целая сокровищница первоклассной керамики и лаков, так что выбрать что-то конкретное из бездонных кладовых было очень трудно. Конечно, сэнсэй это делала неспешно, показывала мне уникальные чашки, восхищалась сама, вспоминала про забытые шедевры. И это всё требовало времени. Не говоря уже о том, что всё чайное догу обычно тщательно завёрнуто в бумагу или ткань, потом уложено в маленькие деревянные коробочки, закрыто крышками и аккуратно увязано верёвочками… а у сэнсэя ещё каждая коробочка была обёрнута фирменной бумагой магазина сладостей «Когэцудо», бордовой в белый цветочек. Развернуть – рассмотреть – «нет, сегодня это брать не будем» – упаковать обратно – обернуть бумагой – завязать… скоро от этих белых цветочков начинало рябить в глазах.

Помню очень красивые вещи. Чёрную нацумэ с мерцающими разводами, похожими на Млечный путь, ещё одну светло-коричневую с перламутровыми улитками и сверчками. Ещё очень простую, выточенную из бамбукового коленца. Но выточенную очень хитро, крышка была подогнана так, что медленно закрывалась сама. Тарелка с золотыми сосновыми иголками. Оказывается, этот узор так и называется: «разбросанные сосновые иголки». Чаша сино, розовая, воздушная, вся в лёгких пузырьках. Чаша раку, полная ей противоположность: мощная, чёрная, будто вырубленная из камня.

Наконец, догу выбрано. Теперь – быстрая уборка в тясицу: протереть пыль, пропылесосить, вымыть пол.

В тясицу просторно, хорошо. Сёдзи задвинуты, поэтому яркий свет сюда не проникает. Все очертания чуть размыты. Замечаю, что в токонома один из столбов из грубо обработанного ствола дерева, наверху уютное круглое окошко. Рядом низкий широкий комод с одинокой бледно-голубой вазой. В токонома свиток с китайскими стихами. Иероглифы написаны искусно, между ними есть пространство, они кажутся трёхмерными. Сэнсэй, убедившись, что камбун я читать не могу, объясняет краткое содержание:

– Это про одного древнего китайского поэта. Его посадили в тюрьму. И вот как-то после бессонной ночи он сладко уснул, увидел во сне жену, детей… вдруг громко заорала кукушка. Вот так: «Гяяяяя!» – сэнсэй кричит очень громко, я вздрагиваю. – Да, вот так громко. Он тоже вздрогнул, проснулся. Вспомнил, что уже июнь, кричит кукушка, а он до сих пор в тюрьме, и когда выйдет, неизвестно. Такая история.

Теперь надо подготовить догу, налить воду, вскипятить чайник, сложить салфетки, насыпать чай в чайницу. Всё необходимое есть в мидзуя – это полки во всю стену в прихожей.

Вот, наконец, занятие! Сэнсэй внимательно наблюдает, поправляет только грубые ошибки. Если удаётся сделать правильно, она сразу же это отмечает одобрительными возгласами: «Со, со!»

Сэнсэй часто критикует мою осанку, держаться надо идеально прямо, в этом основа всего. Но при этом ни в коем случае нельзя двигаться напряжённо-вымученно, всё выполняется расслабленно, на глубоком дыхании. Чаще всего я слышу замечание :«Убери напряжение с плеч! Перенеси его в живот!» Действительно, помогает, движения становятся легче и естественней, куда-то уходит беспокойство.

После нескольких занятий я попросила сэнсэя сфотографировать меня во время тэмаэ. Но сэнсэй только поморщилась: «Не надо, Юрия-тян. Потом самой же будет стыдно смотреть. Научись сначала.»

5

Но таких занятий у нас было немного. Если кто-то приходил во время разбора догу или уборки в тясицу, сэнсэй с радостью усаживалась на порог с ним побеседовать, готовила гостю чай, угощала. И всё откладывалось на два-три часа. Если никто не приходил, она вспоминала, что надо бы сходить на рынок, или за сладостями в Когэцудо, или в гости к соседям. Мы собирались и шли. В общем, чтобы точно позаниматься, приходилось выделять двое-трое суток.

Конечно, меня это раздражало, никакой планомерной учёбы не получалось. Но позднее я поняла, что мне очень повезло забрести именно в эту чайную школу. Потому что сэнсэй отличалась от своих коллег по чаю образованностью и непогрешимым вкусом. Да, увы! Её бесконечные «ненавижу баб» имели под собой серьёзную почву.

Сэнсэй сходу могла оценить любую керамику, как в реальности, так и по телевизору. Не в смысле «назвать стоимость в иенах»,  а определить – с точки зрения искусства это вещь или нет, разобрать её достоинства и недостатки. В прихожей за занавесочкой стояли тома энциклопедий, справочников, художественных альбомов по всей дальневосточной керамике и по отдельным стилям. Часто я находила старые открытки с интересной японской живописью (золотые ширмы с белыми и красными камелиями, бабочки сгорают в пламени огромного костра) – сэнсэй радостно восклицала: «А! Это я в Токио специально ездила на выставку.»

В гостиной на видном месте лежит маленькая чёрная подушка, на вид очень жёсткая и неудобная. Это «дзафу» для дзэнских медитаций дзадзэн. Оказывается, сэнсэй серьёзно занималась дзадзэн, и в монастыре, и дома.

– Почему я читаю камбун? В Университете изучала. Университет же раньше был как раз напротив нашего дома, летом студенты кричали: «Эй, барышня! Поговори с нами!» Я рассержусь, захлопну сёдзи, а они смеются: «Тебе не жарко?» Так вот, папа мне как-то сказал: «Химэ, давай пойдём в Университет вольнослушателями. Выбери курсы, которые тебе нравятся.» Я выбрала китайскую литературу и восточную философию. Папа всегда очень серьёзно относился к учёбе, к книгам. Времени было немного, он ведь работал в муниципалитете, но каждый день вставал в четыре утра и до начала рабочего дня читал.

Две картины маслом, два портрета отца висели в гостинной. Приятное, мягкое лицо, немного грустное. Сэнсэй рассказывает, что отец пришёл в семью как «муко», то есть принял фамилию жены, Кимура. Он был из Ёита, из богатой торговой семьи, но к торговле оказался совершенно не способен, потому что всегда любил учиться. Наверное, сэнсэй унаследовала это качество от него.

Кроме энциклопедий по керамике, помню очень много ботанических определителей. Сэнсэй любила собирать и выращивать дикие растения. Другие книги самые разные: высокая японская классика («Повесть о Гэндзи», стихи Рёкана) и на той же полке – современные пособия по психологии («Позитивное мышление», «Как быть лидером»). Сэнсэй объяснила, что книги по психологии она читала, чтобы понять, как лучше вести занятия и общаться с учениками.

На застеклённой галерее, выходящей в сад, наверху тоже тянулись пыльные длинные полки. Там стояли книги отца и старшего брата. Крыша протекала, поэтому не всё там было в идеальном состоянии, почему-то вспоминались старые книги на даче. Правда, здесь не было ни старых журналов, ни детективов, и выглядели книги скучновато: толстые синие тома или бережно сшитые тетради в серых мягких обложках. Китайскую классику я осилить не смогла, в старинных книгах не было никаких значков для чтения и примечаний. Видимо, люди той эпохи читали по-древнекитайски так же легко, как на родном языке.

Пособия по каллиграфии, старинные прописи были гораздо интересней!  Особенно завораживала пропись «Тысяча иероглифов» разными стилями: лёгкие, выпуклые знаки казались живыми. Сэнсэй тоже раньше занималась по этим книгам, хотя каллиграфия и не входила в стандартное женское образование. Поэтому она и могла хорошо оценивать свитки для токонома.

Очень много книг со странными схемами было по «онмёдо» – древнему японскому учению о гармонизации пространства. Теперь жалею, что не рассмотрела их подробней.

В доме повсюду лежали тетрадки с непонятными названиями: «Твой век», «Растущий камень». Внутри были  конспекты лекций по чаю, выписки из книг, дневники, переписанные в тетрадку письма (и адресатов, и свои собственные): «Большое спасибо, что не забываете нас. Мы с сестрой живём тихо, ничего особенного в нашей жизни не происходит».

6

Со старшей сестрой сэнсэй меня познакомила не сразу. Первые две встречи я точно не подозревала о её существовании.

– А ты ещё незнакома с онэ-тяма? Пойдём!

Из угловой комнаты медленно выползла на четвереньках полная старушка с отрешённым выражением лица, поздоровалась и поклонилась. Говорила мало и как-то странно. Потом я узнала, что в раннем детстве она переболела бери-бери. Этим заболевают при недостатке витамина В, когда питаются одним очищенным рисом. Тогда из Нагаоки вызвали двух знаменитых докторов, но ничего сделать уже было нельзя. Поэтому онэ-тяма никогда не могла долго ходить и даже стоять, а в старости передвигалась только на четвереньках. По умственному развитию она осталась на уровне пятилетней девочки.

Сэнсэй всех своих родственников называла, прибавляя суффикс «тяма» – странную комбинацию из фамильярного «тян» и сверхвежливого «сама».

– Онэ-тяма! Может, поешь хлеба?

– Хлеба? Нет. Я – японка.

До этого я никогда не сталкивалась с «особыми» людьми, поэтому держалась настороженно и не знала, как себя вести. Онэ-тяма тоже стеснялась. Но сэнсэй вела себя как ни в чём не бывало, и скоро мы более-менее освоились.

Сэнсэй бережно заботилась о сестре, радостно готовила её любимые блюда (суп из тыквы, тэмпуру). Раньше, до нашего знакомства, когда онэ-тяма ещё ходила, сэнсэй всегда брала её с собой в путешествия, на экскурсии. Никогда не прятала её, не стыдилась, рассказывала про неё всем знакомым.  А ведь раньше в Японии на инвалидов и на их семьи смотрели с неприязнью. Да и сейчас, несмотря на всевозможную политкорректность, в Японии с этим непросто. Ведь это страна, где главный принцип – не отличаться от других, и тем, кто не вписывается в границы «нормальности», приходится очень тяжело.

Из-за сестры сэнсэй не вышла замуж,  потому что хотела всегда о ней заботиться, так и сказала в молодости отцу, поэтому он посоветовал приобрести профессию преподавателя чая. Из-за сестры же рассорилась с семьёй старшего брата в Камакуре. Как-то после женитьбы брата и его переезда в Камакуру она поехала к нему в гости. И, конечно, взяла с собой сестру. Через несколько дней невестка отозвала её в сторону и после долгого вежливого вступления заявила: «Вас мы всегда рады видеть, а Тосико-сан не привозите больше. Нам перед соседями стыдно.» Сэнсэй уехала на следующий день, и больше там не появлялась.

Рассматриваю чёрно-белые фотографии сэнсэя в Камакуре: юная девушка в белом платье сидит у пруда с лотосами. Она же у статуи Большого Будды. Сэнсэй с удовольствием вспоминает посвящённое памятнику известное стихотворение Ёсано Акико:

О, Камакура!

Отшельник Шакьямуни –

Хотя он и Будда,

Но ещё и красивый мужчина.

Летние рощи.

Говорит, что ещё в Камакуре ей запомнился Ясунари Кавабата (угрюмый и несимпатичный) и изящные заборы из бамбука.Там много бамбуковых рощ, вот из него все заборы делают, а здесь – из камня.

7

Фотографий в альбоме очень много. Особенно лыжных. «Наша Химэ на спуске» – сэнсэй лихо катится в облаке снежной пыли. Узнаю, что она первая в префектуре получила разряд по лыжам среди женщин. Горы в снегу, леса, весёлые молодёжные компании у печурок в избушках. Знакомое мне братство туристов, особый мир.

– Я всегда говорила то, что думала. Глупая потому что. Но меня все в группе любили, называли Химэ.

Много усталых лыжников с лыжами на плечах. Раньше не было подъёмников, и, съехав с горы, приходилось взбираться на неё своим ходом. Летом они ходили той же компанией в горные походы. Это серьёзная физическая нагрузка. Вот почему у сэнсэя хорошая осанка, с неба такое не падает.

– Сэнсэй, а может, и мне стоит заняться лыжами?

– Тебе уже поздно.

Неожиданно выглядят фотографии Монблана и египетского обелиска в Париже. Когда ей было шестьдесят, сэнсэй поехала покататься на горных лыжах во Францию, в Шамони. Её очень позабавило, что все встречные французы были с японскими лыжами, а у её друзей самыми крутыми считались европейские. Для этой поездки она специально купила красивую ночную рубашку: «Вдруг бой в дверь постучится, нельзя же выйти в обычной пижаме.»

Фото в красивом кимоно для смотрин. У сэнсэя совсем детское выражение лица, никакого кокетства.

Бесконечные фотографии тякаев. Удивляюсь, какая там толпа гостей, сколько молодых девушек. Да, конечно! Раньше ведь чай входил в обязательную программу образования благородной девицы, не то, что сейчас.

 8

Всё в доме дышало искусством и гармонией. На видном месте лежал семейный альбом, куда гости могли написать стихотворение или нарисовать картинку, монохромную или цветную.  Но в нём не было ничего узко-семейного, понятного и дорогого только близким людям. И стихи, и рисунки были изящно исполнены, некоторые хотелось рассматривать бесконечно. Создавалось впечатление, что все предметы вокруг делали какие-то знакомые мастера. Кошельки и записные книжки, обтянутые сине-белой материей, занавески-норэны, которые менялись в зависимости от времени года и очень оживляли дом, огромные керамические зелёные «масу» для сакэ (обычные деревянные были для сэнсэя маловаты и ей не нравилось шершавое ощущение на губах от дерева), гравюры с Рёканом в народном стиле – всё это было сделано на заказ и про художников сэнсэй подробно рассказывала при каждом удобном случае. Мне очень нравилась «летняя» ширма со светлой зеленью и маленькой белой сорокой.

– А! Это написал известный художник из Мураками, вот здесь в тясицу лежал, попивая сакэ, и за один день написал. Все художники любят сакэ и женщин. Я слышала потом, что он плохо кончил.

Сэнсэй тоже умела многое. Как-то подарила мне кошелёк, расшитый лиловым бисером, который сделала сама. В юности она ходила на курсы кройки и шитья, в стенных шкафах часто попадались выкройки, какие-то незнакомые инструменты.

9

В гостиной высокие потолки, но всегда темно. На стене, под потолком с двух сторон – две вытянутых по горизонтали «вывески», каллиграфических изречения: «Каждый день вновь учиться – высшая добродетель» и «Гармония, уважение, чистота, покой» (основные принципы чайной церемонии). Стол широкий, низкий, с «яшмовым» покрытием, очень устойчивый, как будто растёт из земли. На нём бамбуковые стаканы для кистей.

В следующей комнате на стене две маски – рогатый демон со страдальческой улыбкой и кокетливая женская головка. В сумерки или ночью в бурю лучше здесь не проходить, смотреть на них страшновато.

К туалету ведёт длинный коридор, который сэнсэй называет «сикко родо». Мне очень нравится «туалетный музей»: на одной стене открытки с фотографиями чашек, на другой – гравюры, посвящённые Рёкану, на третьей – местные достопримечательности. В детстве сэнсэй боялась в туалет ходить в темноте, поэтому и сейчас дверь всегда распахнута.

Кухня огромная, просторная, потолок высокий.  Сэнсэй закупается и готовит с размахом, щедро угощает, поэтому больших холодильников целых два: в одном  хранятся продукты, в другом – готовые блюда. Там же летом охлаждается пиво, которое присылают на дом ящиками. На полу – плетёные корзинки с овощами. Раз, а то и два раза в неделю мы ходим на рынок, долго по нему гуляем, скупаем всё, что можно. Я тащусь с сумками, как верблюд, возвращаемся обычно на такси. Поэтому груды овощей на полу не иссякают и радуют глаз: зелень, китайская капуста, спаржа, длинная фасоль, морковь, корни «гобо» и лотоса, баклажаны, белая редька, красные помидоры. В шкафах полно самой разной посуды, есть старинные наборы для домашних банкетов.

10

Сосны в саду разрослись, их давно никто не подстригает. Ветви приветственно взмывают над дорогой и видны издали. Очень красиво, но каждый день приходится подметать сосновые иголки на дороге перед домом в большом количестве. В саду, конечно, их никто не подметает, они накапливаются между камнями широкой тропинки. Это здорово, как будто находишься в лесу. Ощущение леса усиливают другие деревья, их много, растут свободно, и их кроны не изуродованы. Оказывается, деревья перед домом надо подстригать по японской примете: если дерево выше дома, дом быстро разрушится. Какая глупость! По инерции деревья подстригают и в парках, оставляя расти свободно только на «территории богов», в синтоистских храмах. В Японии мне очень не хватает прогулок под сенью деревьев.  И вот почему я люблю приходить в гости к сэнсэю.

Тут есть липа (большая редкость!) и клён, они почти как наши, только крона уже, листья мельче. В дальнем углу – развесистая хурма. Она уже очень высокая, с земли не достать, поэтому осенью собирать обильный урожай помогает соседский мальчик. Потом татами в гостиной долго покрыты поспевающими золотыми плодами. Вот незнакомое мне дерево – листопадная магнолия. Прямой ствол, мягкая кора, широкие, тропические листья. Корявый ствол абрикоса бросается в глаза только весной, когда все камни в саду засыпаны розовыми лепестками.

Гости сэнсэя всегда хвалят её уникальные растения: низкорослый бамбук, белые горные розы ямабуки, хаги, тоже белые, благородные. Есть ещё неизвестный мне кустарник «сансё», похож на рябину, с резким пряным запахом. В конце июня зацветает другой кустарник, «мукугэ» – розовый сирийский гибискус. Камелии, цветущие под снегом, помогают пережить зиму. Сад можно наблюдать каждый день, он меняется, но остаётся тем же самым, похож на огромное мыслящее существо.

11

«Дом на песке» – всегда символизирует что-то неустойчивое и опасное, это пример неудачной постройки. В Японии и здесь все не как у людей. Дом, построенный отцом сэнсэя именно что на песке (на месте бывших дюн), за счёт этого оказался очень прочным и устойчивым к землетрясениям. Правда, здесь, на побережье Японского моря, землетрясений почти не бывает, так, потряхивает слегка. Но в 1964 году было одно очень сильное, в городе было много разрушений, а в доме сэнсэя никто его особо не заметил, поняли, только когда вышли на улицу и увидели всеобщую панику.

Вот почему перед морем местность внезапно повышалась!  Виноваты были дюны. Со временем они были частично застроены, частично размыты сильным зимним прибоем. Но на старых фотографиях их размеры впечатляли. Похоже было на бескрайние барханы, недаром сэнсэй с детства любила и часто напевала известную песню «Луна над пустыней».

Дюны начинались сразу от сосновой рощи. Роща, к счастью, сохранилась. Сосны не такие как у нас, стволы чёрные. И искривлённые от постоянных ветров. Сэнсэй море любила: благодаря ему в доме прохладно, всегда веет приятный ветерок. Можно было туда не ходить, но присутствие моря ощущалось каждую минуту.  И как-то было спокойно оттого, что оно рядом. Часто сэнсэй говорила: «Пойдём на море!», мы гуляли и по роще, и вдоль берега вплоть до «Дон яма», где стояла пушка, которая раньше стреляла ровно в полдень. Несколько раз ходили даже зимой, огромные волны меня напугали, сэнсэй осталась спокойной.

Слева на горизонте встают гористые очертания острова Садо, в зависимости от погоды то туманные, то чёткие. Местное население не разделяет нашего энтузиазма: никто не прогуливается, не загорает, не купается… даже набережной нормальной нет, гуляем по обочине дороги. Зато можно спокойно оглядеться и поговорить.

Я, конечно, часто хожу на море плавать. В сосновой роще после купания вдруг со всех сторон обступает тишина, и тогда понимаешь, как у моря было солнечно и шумно.

Сэнсэй в детстве обычно играла в этой роще с друзьями. Вспоминает, что с ними часто беседовал Якоб Фишер, немец, переводчик Рёкана, живший неподалёку, даже вместе лазил по деревьям. Детей поражало, что лазил он не босиком, а в ботинках.

В этом месте вообще издавна селились европейцы. Может, сэнсэй с детства привыкла к ним, поэтому и не испугалась при первой встрече, увидев меня? Внизу холма и сейчас стоит старинная католическая церковь, раньше около неё были пирамидальные тополя и круглый пруд, который так и назывался «Идзин икэ», т.е. «Пруд иностранцев.» Очень красивый пейзаж, в начале двадцатого века его часто рисовали и фотографировали. Такое название местности сохранилось и поныне.

Недалеко отсюда жил и англичанин, сэнсэй вспоминала его с симпатией как истинного джентльмена. Они с подружками посещали детский кружок английской разговорной речи, а это для довоенной эпохи  было уникально, не то, что сейчас. Правда, английским сэнсэй не пользовалась, разве что если хотела иронически обратиться ко мне: «Ситт даун, пуридзу!» «Санкю, ховайто пиггу!» На обидные клички сэнсэй вообще не скупилась, я у неё была и «белой свиньёй», и «белой редькой», и «русским китёнком», и «ночным бражником» и «домовым нэбутори». Сначала я очень расстраивалась, даже плакала, а потом перестала обращать внимание.

12

Наступил «цую», сезон дождей. Впрочем, тут дожди идут часто, особой разницы я сначала не почувствовала. Но вдруг в один из дней до меня доходит, что как-то давно я не видела солнца. И этот дождь явно сильнее обычного. Соседские кошки в панике: одна, громко топая, мчится по черепичной крыше, другая прячется от дождя под сосной и зло за мной наблюдает. Темно. Вечером пьём под пение лягушек. Они и правда «поют», а не «кричат», их голоса приятнее, чем у наших.

День за днём понемногу  влажность усиливается, дождь не прекращается, прудик в саду полностью заполняется водой и выходит из берегов, на кустах обнаруживаются мелкие большеглазые квакши, похожие на драгоценные игрушки.

Наконец, зацветают адзисаи. Изобилие, невыразимое словами. Похожи на нашу сирень – во-первых, тем, что цветут в начале лета, во-вторых, тем, что их грозди очень тяжёлые, влажные, мокрые. Они качаются за окном, голубые, лиловые, белые…

По крыше бесконечно стучит дождь, журчит в водостоке. Настроение сонное и немного депрессивное. На огонёк забредает сосед, которого сэнсэй называет «Папа мальчика Оотани». Сэнсэй наливает ему сакэ в огромную зелёную лоханку-«масу», и он слагает незамысловатую вака:

И в этом году снова

Адзисаи расцвели.

К дому твоему 

Сердце влечётся,

Полное радости.

13

Наконец-то сезон дождей закончился, и пришло настоящее лето. Отовсюду полезла зелень, как джинн из бутылки. Как будто она сама собой конденсируется из влажного воздуха. В России ничего подобного увидеть нельзя: вдруг везде вырастают зелёные горы, равнины, волны. Природа в Японии наглая, навязчивая и выпирает отовсюду. Поэтому внимание японцев к природе не свидетельствует о какой-то их особой утончённости. Не замечать и игнорировать ТАКОЕ не получится при всём желании.

Жара всё нарастает. В сумке прочно поселяются веера, махровые полотенчики(обычный носовой платок не спасает, от пота промокает насквозь!), бутылки с водой и ячменным чаем. Хуже всего, что это влажная жара, иногда кажется, что не идёшь, а плывёшь с усилием, разгребая слои воздуха. Японки вооружаются белыми зонтиками, надевают кокетливые кружевные шляпки, особо продвинутые  – полотняные перчатки. Надо скорее спасаться от солнца, бежать домой, задвигать бумажные сёдзи, задёргивать шторы и включать кондиционер на полную мощность.

Ещё лучше пойти к сэнсэю. Её дом у моря, и потолки в нём высокие, а сад сильно разросся, везде тень, поэтому в тёмных просторных комнатах всегда прохладно. Приятно сидеть на веранде, наслаждаться лёгкими сквозняками  и смотреть на деревья во внутреннем дворике, на окружённый бамбуком маленький пруд с одинокой рыбкой. Необыкновенная тишина и покой, какой-то провал во времени.

На рынок мы теперь ходим по утрам, до наступления жары. Овощи светятся, они как будто омыты влажностью воздуха. Белое, оранжевое, красное, фиолетовое, зелёное… видимо, из-за влажности все цвета и запахи ощущаются сильнее. Сэнсэй, как всегда, покупает очень много. Да ещё друзья присылают ей на дом традиционные летние подарки: сочные персики и груши, выращенные во фруктовых садах Тагами, причём присылают огромными ящиками. Сэнсэй подаёт их гостям аккуратно очищенными и нарезанными, в голубых стеклянных вазочках, с десертными вилками.

14

Она  меня очень баловала: после долгих вечерних бесед и угощений оставляла ночевать, утром позволяла выспаться. Часто вспоминаю райские летние утра. Тёмные комнаты, зелёный сад. Кажется, что впереди бесконечный день, как в детстве. Окно распахнуто, густые ветви, зелень просвечивает на солнце. Яркое тропическое небо, синий цвет очень насыщенный, в России такого не видела. Порхает чёрная с голубым бабочка. Птиц почему-то не слышно, может, они здесь не поют? Или я всё проспала?

Чай мы уже пили. На столе ещё стоит красный поднос с камелиями, на нём чайная утварь: удобный керамический чайник (ложится в руку, как влитой), чайница из Удзи с ценным чаем «гёкуро», подставки, которые сэнсэй сама сделала из плодов лотоса, простые серые корейские чашки и чашка с голубыми ивами, сделанная знаменитым Каваи Унноскэ.

Сквозь  деревья и ограду видно, как мимо по дороге проходят люди. Иногда раздаётся гулкий стук молотка у входа, сэнсэй выбегает побеседовать, посидеть на пороге, вернувшись, рассказывает, кто это был и зачем заходил. Готовим завтрак: кофе, помидоры на огромной тарелке и «хлеб в стиле Химэ» – вкусные горячие тосты с сыром, ветчиной и тонко нарезанным зелёным сладким перцем. Сэнсэй снова идёт беседовать с гостем, это надолго. Пока можно поваляться и почитать книжку про Рёкана. А потом пойдём на море или в Старый город.

15

В Старом городе чаще всего мы заходили в «Когэцудо», лучший в городе магазин сладостей. Обычно такие магазины очень тёмные, тесные, стены обшиты деревом. «Когэцудо» был оформлен не так. Просторный, светлый, ярко освещённый, со стеклянными стенами и большими древними сосудами у стен, он совмещал лучшие черты европейского и традиционного японского дизайна. Сэнсэй именно там заказывала для всех тякаев «намагаси» – влажные сладости. Там же она всегда покупала японские сладости окаси, которыми щедро угощала всех гостей и случайных посетителей.

Кроме японских, там продавались и вполне европейские пирожные: шоколадные, с кремом и клубникой, была и интересная выпечка: печенье «Мост Бандай», пряники «Спасибо».  Последнее название объяснялось тем, что президент компании в университетские годы изучал русский. Этот высокий, красивый мужчина часто выходил в магазин поприветствовать сэнсэя и побеседовать с ней о старых временах. Со мной тоже был приветлив, пытался говорить по-русски, но помнил, правда, не очень много. Мы долго сидели в мягких креслах, пили чай. Отдохнув и закупив сладости, шли навестить других знакомых сэнсэя, которых у неё было великое множество.

16

По дороге сэнсэй не пропускает ни одного синтоистского храма или часовни, всегда останавливается, тщательно выполняет ритуал «нирэй-нихякуси-иппай»: два глубоких поклона, два громких хлопка в ладоши и один завершающий медленный поклон. Движения привычные, видно, что приучена к этому с детства. Специально храмы мы не посещаем. Хотя каждый Новый год и планируем сходить на традиционные «сто восемь ударов колокола» или на «первое паломничество», но всё заканчивается ночным поеданием пиццы и сном до обеда.

Как-то раз нас зазвали на выставку-продажу оби, поясов для кимоно. Продавал их молодой художник из Осаки. Видимо, ему рекомендовали сэнсэя как выгодного клиента, поэтому он очень старался произвести впечатление, расстилал перед нами пояс за поясом. Сразу было заметно его отличие от замкнутых и молчаливых местных жителей. Впрочем, оби в рекламе не нуждались, они были вытканы с большим вкусом. Сэнсэю понравился оби свеже-салатового цвета с золотыми квадратами и коричневыми иероглифами. Но на все вкрадчивые уговоры она отвечала просто: «Я ведь уже скоро перейду в мир иной, куда мне ещё покупать.» Мне приглянулся пояс с милыми серыми и розовыми зайчиками, пастельных тонов. Но сэнсэй его забраковала: «Нет, он слишком бросается в глаза и запоминается, все будут говорить: «А, опять пришла эта, со своими зайцами.»»

Знакомые и друзья были везде: в фотобудке, в банке, в магазине кимоно, в ближайшей закусочной, на рынке. Овощи у бедной старушки Тама-тян были не очень, но сэнсэй всегда много у неё покупала. Конечно, были ещё друзья по лыжам, коллеги по чаю, ученики всех поколений. Они часто навещали нас и дома.

Сэнсэй всех встречала радостно, угощала чаем, вкусными сладостями из «Когэцудо». Если гость засиживался, обязательно заказывала «тираси дзуси» из ресторана «Митака» под горой. Там всегда всё было вкусное и свежее, приносили очень быстро. В гости она обычно приезжала на такси с огромными сумками, кроме сладостей и фруктов там была всевозможная посуда, тёплая одежда, книги… чего только не было! Всё это было нужным и ценным, отменного качества.

Когда я приезжала на велосипеде в гости поздно вечером, сэнсэй заранее выходила на «Лестницу неудачников», ждала меня там с большим включённым фонарём, махала им в темноте. Наверное, мощный фонарь был из её альпинистского прошлого, яркую точку было видно за километр. Было очень приятно ехать на свет маяка.

Провожать гостей сэнсэй всегда выходила к воротам. Смотрела им вслед и махала до последнего. Переставала, когда они уже скрывались из виду. Заставляла делать это и меня, объясняла этот обычай так: «Юрия-тян, прощаться всегда надо как следует, от всей души. Потому что ты никогда не знаешь, когда видишь человека в последний раз.»

Были у сэнсэя и бойфренды, которым она давала прозвища: Тото, Рокко, Кампо, Кэн-тян. Рокко держал часовую лавочку, куда мы часто заходили  поболтать. Кампо (младше сэнсэя на двадцать лет) работал психиатром на Окинаве. Он часто звонил, поздравлял со всеми праздниками, иногда был в подпитии и сэнсэй мягко его увещевала. Однажды она прибежала ко мне в панике: Кампо приезжает в наш город на конференцию и хочет заодно вместе с ней съездить на горячие источники! Что делать?

– Сэнсэй, это же прекрасно.

– Ты ничего не понимаешь, Юрия-тян! Я не хочу ему показываться спустя много лет такой старухой. Тем более, «съездить на горячие источники» – это значит секс! Ты ещё молодая, не знаешь ничего, мужчины – они как волки, им только это и надо.

А первой любовью сэнсэя был очень красивый мальчик-туберкулёзник. Жил недалеко и часто приходил к ним домой позвонить, тогда телефоны были мало у кого, а у них был. Он рано умер.

17

Осенью приходит прохлада и сухость. В токонома уже стоит сезонное растение – тростник сусуки с красными метёлками. Мы собрали его в горах, когда ездили в «Русскую деревню». Сэнсэй любуется, вспоминает, какие в горах высокие криптомерии с идеально прямыми стволами: «Юрия-тян, человек должен быть такой же прямой, никуда не искривляться.»

Установилась ясная погода, ходили на море, по пути встретили голубых сорок на жёлтом тополе. Море ярко-синее, воздух прозрачный. Хорошо виден остров Садо, горы на нём. Вечером замечаем, что небо стало выше и бледней. Луна вырисовывается на небе чётко, как белая монетка.

Осеннее равноденствие в Японии отмечается как праздник.  Раньше это был день поминовения усопших, поэтому сегодня в токонома всё связано с буддизмом. «Цветок равноденствия» с бордовыми тонкими лепестками стоит в плетёной корзинке. Сладости в металлической чаше, с которой монахи ходят собирать подаяние. И, наконец, свиток с портретами поэта-монаха Рёкана и его возлюбленной Тэйсин. Сэнсэй с умилением замечает: «Ты посмотри, какие у Тэйсин нежные ножки! Сразу видна их разница в возрасте.»

18

Одевалась сэнсэй в любое время года с большим вкусом и сообразно обстановке: или женственно – платьица, цветастые юбки, шляпки, или в спортивном стиле. Например, когда мы ездили с Икэно-сан в горы копать ростки бамбука, она была во всеоружии: в джинсах, свитере, надувном жилете, и смешной кепке с длинным козырьком («это специальная кепка для наблюдений за птицами»). Не были забыты альпинистские ботинки и складной нож, чтобы выкопать новые дикие растения для сада. У неё было несколько любимых свитеров спортивного типа (серый,чёрный, синий с узором из рыжих перьев), сэнсэй удачно носила их с белыми рубашками и футболками. Вообще при своём активном образе жизни она предпочитала брюки.

Но милых платьиц и юбок в цветочек у неё было тоже очень много. Она, в отличие от большинства японок, не боялась ярких цветов и удачно их комбинировала. Наверное, тут сказывался многолетний опыт ношения кимоно. Так, часто она ходила на рынок в деревенском платьице с синими оборками и в длинном лиловом кардигане. Могла выйти по соседству в леггинсах и в оранжевой футболке с модерновыми дамами, нарисованными смелыми белыми линиями. Дома часто носила гавайские цветные размахайки «муму».  Тёплой одежды у неё тоже много, я не сразу поняла: зачем такое количество шерстяных свитеров в тропически жаркой стране?

19

Зима оказалась суровой. В доме сэнсэя замёрзла стиральная вода в машине.  Ничего удивительного, ведь отопления как такового в традиционном японском доме не предусмотрено, он рассчитан на лето. Где-нибудь на Окинаве я могла бы это понять, но здесь, на севере Японии…

В гостиной стояли две допотопные керосиновые печурки, но сэнсэю не нравился запах керосина, поэтому они топились только при гостях. На одной из них при этом обязательно стоял гигантский металлический чайник (такие раньше я видела только в кино) и тихо, неторопливо кипел. Его звук умиротворял всех, это был пресловутый «шум ветра в соснах», и чай из такого кипятка получался особенно вкусным. Поэтому гости часто засиживались, несмотря на холод, и с наслаждением пили чашку за чашкой.

Кроме печек, оставалось ещё котацу в спальне(стол с одеялами и подогревом). Зимой спасало только оно! Причём котацу было не электрическое, а старинное, угольное, так называемое «мамэтан котацу»,  Уголь привозили в огромных пакетах на дом раз в месяц. Чтобы согреться, вечером надо было набить решётчатую ёмкость мелкими горошинками угля, раскалить её на газовой плите докрасна и аккуратно задвинуть вглубь конструкции. Сначала мне было дико отогреваться таким образом, а потом я привыкла, мне даже нравилось. Главное было не обжечься вначале и не угореть ближе к утру.

Холод проникал всюду, спасения от него не было. Нет, русскому человеку невозможно привыкнуть к морозу в комнатах, он вызывает прямо-таки генетический ужас, вспоминается «там, в степи глухой замерзал ямщик» и прочее.  А японцам – что! Самое страшное для них – жаркое лето, даже в женских журналах, в основном, пишут рекомендации, как пережить «нацубатэ» – накопившуюся усталость от тяжёлой летней жары. Никаких привычных нам «зимних депрессий», «весенних авитаминозов». Что такое зима? Пара холодных месяцев, вполне можно как-нибудь перекантоваться. И не стоит поднимать лишнего шума. Сэнсэй экипировалась  привычно и основательно: шерстяные носки, рейтузы «момохики», джинсы, два толстых свитера, куртка и вязаная шапка. Для меня было невыносимо одеваться так в доме, поэтому я обычно плотно закутывалась в одеяло и залезала в котацу поглубже.

– Сэнсэй, как холодно!

– Конечно, холодно. Сейчас ведь зима.

Ветер с моря, который летом был нашей радостью, зимой задувал в мельчайшую щёлку и сильно затруднял жизнь. Кухня была ледяной. Мыть посуду я могла только завернувшись в шерстяное одеяло, иначе плечи деревенели, и руки сводило от обжигающе холодной воды.  Погода чаще всего тоже не улучшала настроения: из низких туч хлопьями сыпался мокрый снег, завывал ветер.

Утром невозможно вытащить тело из тёплого футона во враждебный стылый воздух. Так холодно, что изо рта идёт пар. В итоге весь день проходит в котацу за уютным просмотром телевизора и бесконечным поеданием мандаринов. Это любимый зимний досуг всех японцев. Сэнсэй заказывает мандарины с размахом (целыми коробками), ставит на стол в огромной миске, потом греет их понемногу внутри котацу, с радостью угощает сестру, меня, всех приходящих – медленно очищает кожуру и торжественно преподносит. Зелёная керамическая мусорница на столе всегда полна оранжевыми шкурками.

Правда, иногда на улице было очень хорошо, везде высились пушистые и мягкие сугробы, сосны под снегом тоже радовали глаз. В тихие белые дни удавалось даже позаниматься чаем. Сэнсэй украшала токонома яркими цветами камелии, которые продолжали цвести под снегом, доставала новый свиток с китайским дзэнским стихотворением. Например, свиток со стихами про зеркало: «В зеркале отражается и плохое, и хорошее, но в самом зеркале ничего нет. И человек должен быть такой же, как зеркало: всё должно отражаться в душе, не замутняя её.»  К вечеру опять поднималась метель.

20

Сэнсэй часто повторяла, что человек должен сохранять равновесие духа в каждый момент своей жизни. Правда, сама она в силу природного темперамента не всегда следовала этому правилу. Но меня поражало, что её по большому счёту невозможно было оскорбить, унизить или расстроить, она точно была барышня или принцесса (в хорошем смысле).  Когда я, ещё не привыкнув к оптимистическому взгляду японцев на мир, начинала рассказывать что-то мрачно-бестолковое или развёрнуто жаловаться на обстоятельства, сэнсэй жалобно меня прерывала: «Химэ этого не понимает.» Так наши разговоры постепенно свелись только к весёлому, полезному или прекрасному. 

Если кто-то её обижал, она не пыталась любыми средствами поставить его (а чаще её) на место. Вежливо ответив, она отходила в сторону. И когда потом рассказывала про это, никакого бессильного сожаления в её словах не было, сэнсэй держалась с сознанием своей правоты. Она чётко сознавала, что сама находится в области нравственной нормы, а оскорбивший эту норму нарушил. С ней-то всё в порядке, так зачем суетиться и переживать? Можно даже посочувствовать тому, кто ошибся.

Часто повторяла она и изречение Рёкана: «Когда я не понимаю людей, сажусь на циновку для медитаций». То есть, если тебя обманули, предали, ты по большому счёту сам в этом виноват: у тебя нет духовных сил видеть и осознавать окружающее. Поэтому садись, дружок, медитируй и продолжай совершенствоваться.  

21

Пятнадцатое января, и сегодня у нас «хацугама», «первый очаг», то есть первая чайная церемония в этом году.  Гостей немного: ученики сэнсэя, которых она ласково представляет как «Ёко-мама и Мамио-тян», мы с подругой, вот и всё. Ради такого случая в гостиной выставлена впечатляющая золотая ширма с картинами из хэйанской жизни.

В токонома широкий старинный свиток, на этот раз не каллиграфия, а чёрно-белая картина: большая китайская река в ивовом саду, на берегу сидят поэты и слагают стихи, пуская по волнам чарки с вином.  Рядом в чёрной лаковой вазочке – дикая камелия и ивовая веточка, завязанная узлом.

Рассаживаемся на своих в местах в тясицу, терпеливо ждём. Наконец, медленно отодвигается дверь и появляется сэнсэй в голубом кимоно. Пояс розово-оранжевый, с золотыми журавлями. Она торжественно выносит чайную утварь, мы наблюдаем, затаив дыхание.  Поставив утварь у очага, сэнсэй восклицает:

– Ой! Забыла сладости!

И быстро убегает.  После этого вся торжественность испаряется, тякай проходит весело и непринуждённо. Как ни мало я знаю о чайной церемонии, вижу, что сегодня она проходит не по обычному сценарию. Сначала должен быть «кайсэки» (дзэнский обед, скудный и невкусный), потом медитативный «густой чай», когда все пьют из одной чашки, а затем светский «лёгкий чай». Сегодня же начинается всё с «густого чая», потом идёт «лёгкий», а потом… потом из ближайшего ресторана вносят складные столики, горы роскошной еды, бутылочки с подогретым сакэ. Сэнсэй поясняет, что совесть не ей позволяет кормить гостей традиционным невкусным «кайсэки». Поэтому она, мягко говоря, расширила классический ассортимент и перенесла трапезу в конец программы, чтобы гости не стеснялись и расслабились. Идея принимается всеми на ура.

22

Ёко-мама и Мамио-тян – любимые ученики. После хацугама подвозят нас до дому, рассказывают про сэнсэя. В один голос говорят, что мне очень повезло. Ведь сэнсэй с годами стала гораздо мягче, а раньше был тяжёлый характер, настоящий Ким Чен Ир. Делала, что хотела, говорила, что хотела. Иногда прямо на занятии начинала издеваться над неумелой ученицей, та в слезах убегала. Но постоянно приходили новые, потому что она была очень популярна как преподаватель. Мамио-тян десять лет был в загоне, на всех тякаях сидел на последнем месте, у входной двери, а потом вдруг стал любимым учеником.

Потом я случайно узнаю от сэнсэя, что Ёко-мама обязательно навещает её раз в месяц, приезжает из города Ниицу, держится этого правила уже несколько десятков лет. Впоследствии мы встречаемся очень часто. Она привозит сэнсэю каждый раз по двадцать тысяч иен и ещё вкусные домашние блюда, свежайшие сочные фрукты из лавки, где она подрабатывает. Нисколько не ревнует, очень рада, что мы с сэнсэем подружились, и теперь ей есть с кем пообщаться.

23

Ура, пришла весна!  После местной  пасмурной зимы долгожданное солнце с непривычки слепит и выжигает глаза. В саду сэнсэя весна начинается с робкого цветения «восковой сливы» робай, бледно-желтые лепестки которой и правда будто вылеплены из воска, а запах её одновременно и сильный, и тонкий. Потом на проталинах вылезают жизнелюбивые неунывающие нарциссы, их тугими бутонами уже можно украсить токонома и наконец-то сменить зимний свиток на весенний. Потом бойфренд сэнсэя, как всегда, присылает с тропической Окинавы традиционные местные мандарины (не сладкие, а освежающие, горько-кислые). Но на этот раз он добавляет к ним охапку ярко-розовой сакуры!

Потом… зацветает вдруг всё и сразу. Впечатляют цветущие деревья. Белые, малиновые, розовые… это не кроны, это плотные  облака. Слива, магнолия, сакура, розовый персик, изящный светлый абрикос. По идее они должны цвести поочерёдно, но здесь, на севере, весна поздняя и приходит резко, а не постепенно. Ещё вчера был снег, а сегодня уже всё в цвету!  Такую здешнюю особенность отмечал поэт Рёкан: «И слива, и сакура цветут вместе.» В саду у сэнсэя поют скромные японские соловьи. Залетают к ней часто, потому что здесь очень тихо. Подлетают совсем близко, можно внимательно рассмотреть оливковое оперение и большие тёмные глаза.

Вокруг камней в саду на тенистых местах пышно цветёт коллекция «диких» растений. Особенно в этом году разрослись фиалки и «икарисо» – трепетные лиловые  цветочки, похожие одновременно на ветренницу и на орхидею. И даже на кухне в плетёных корзинках буйно зацвела жёлтая сурепка, закупленная сэнсэем в больших количествах.

Гуляем по ближним переулкам. Как всегда, весной открывается много неожиданных закоулков и перспектив.  У «Лестницы неудачников» мощной стеной цветут азалии. Наконец, зацветают тюльпаны – гордость нашей префектуры, белая спирея «снежная ива», горные розы ямабуки. Значит, лето уже скоро. Короткие дожди, перед которыми пахнет свежестью и пылью. И тихие весенние закаты на море.

24

Сегодня у нас большой тякай в Кагата гуми, он проходит в богатой усадьбе. Точнее, тодзи кёкай, поскольку кроме чайной церемонии там будет выставка керамики. Надо выйти пораньше. Тёплый майский день, сакура уже отцвела, всюду сияет свежая зелень. Про эту семью я часто слышу рассказы, сэнсэй часто возила маленького Кагату на лыжи. Немного волнуюсь, подхожу к высоким воротам. Народу очень много. Думаю, куда бы спрятаться.  Но меня уже встречают кланяющиеся служанки в кимоно и провожают в подсобное помещение, сэнсэй поручила им меня накормить. Получаю очень вкусное бэнто (одни овощи) и ячменный чай. Пока сэнсэй занята, мне предлагают посмотреть сад.

Выхожу на веранду – вот это да! Прозрачный пруд с шумными водопадами и мостиками, а над ним круто поднимается настоящая гора с соснами. Туда ведут две извилистые тропинки  Быстро пробежалась по саду. На каждом повороте открываются новые виды. На горе – маленький павильон среди лиственных зарослей, бамбуковая роща, огромные валуны в человеческий рост, поросшие мхом. И странная ровная  площадка. Сначала я подумала, что это детская площадка для игр, но оказалось, что это бабушкин огород. Это не родовая усадьба Кагаты, они купили её у Сайто, а изначально они были не очень богатые. Вот бабушка и выращивала здесь овощи, тоскуя по деревне. Ясный день, ветер, тени, в  павильоне сидеть приятно. Но долго отдохнуть не удаётся, слышу, сэнсэй зовёт меня: «Юрия-тян!»

Как всегда, на тякае самое интересное – собственно, Кимура-сэнсэй, по-хозяйски любезная со всеми, без тени противной японской жеманности. На ней бледно-фиолетовое кимоно в мелкий цветочек, алый оби со светло-салатовым шнурком. Она ненадолго выходит встретить гостей, и я успеваю осмотреть дом. Мне очень нравится эта старинная, прохладная японская усадьба с неожиданными закоулками: идешь, и вдруг перед тобой нарисованный яркий петух на деревянной стенке. Замечаю, что Кагата-сан позаимствовал идею «туалетного музея» у Кимуры: на стенах развешены фотографии чашек и местных достопримечательностей.

Сама чайная церемония сегодня не впечатляет. Но длится очень долго, бесконечно. Приятные окаси неземного голубого цвета (похожи на цветы цикория).

И зачем меня посадили на самом почётном месте, у токонома! После сидения по-японски ноги затекли, встать невозможно. Все с интересом наблюдают, как глупая иностранка старается незаметно отползти к двери.

Сэнсэй ещё раз со всеми раскланивается, ещё раз проводит меня по саду, у верхнего павильона встречаем невесту Кагаты, Высокая, симпатичная,  в светлом кимоно цвета воды и зелени. 

Наконец-то всё закончилось. Сэнсэй переодевается, сбрасывает кимоно, всевозможные ленточки, оби, тряпочки, шнуры, а служанка, не суетясь, аккуратно укладывает всё привычными, спокойными движениями. Можно идти домой, на Футабатё.

В токонома, кстати, стоял огромный букет черёмухи. Всем гостям гордо объясняли, что за этим  редким растением специально ездили в секретную горную долину. Сэнсэя не впечатлило, что организаторы смогли разыскать уникальное для Японии растение. На тякае она как-то крепилась, но вечером за стаканом виски отвела душу:

– Ненавижу баб! Юрия-тян, ты видела эту пошлость? Наломали веток, запихали в горшок, и вот что-то огромное торчит во все стороны (сэнсэй замахала руками и талантливо изобразила букет). Чайные цветы должны быть скромными, маленькими. В чае цветы – это жена, а каллиграфия – это муж. Слово, смысл – он главнее. Жена подчёркивает достоинства мужа, а не лезет на первое место любой ценой.

– Сэнсэй… а вот если бы вы вышли замуж…

– Вот потому-то я и не вышла!

25

Как все барышни из хороших семей, сэнсэй с детства занималась изящными искусствами: аранжировкой цветов, традиционными японскими танцами, чайной церемонией. Входила в этот набор и музыка. Конечно, сэнсэй училась играть на благородном священном инструменте – японской цитре кото. Учились они без нот, каждому музыкальному звуку или приёму присваивался свой слог для лучшего запоминания. Сэнсэй часто мечтательно напевала начало классической пьесы «Рокудан»:

– Тэн-тон-сян. Ся-ся кооорорин цу-тон. Тэн-тон-сян. Ся-тэн. Ся-ся-тэн. То-тэ-цун. Н!

Обеими руками она показывала положение пальцев и на «Н!» резко прижимала воображаемую струну.

Сэнсэй скептически относилась к музыкальным талантам соотечественников:

– Японцы музыку не понимают, Юрия-тян. Нет у них таких способностей. Они только и умеют, что изо всех сил работать!

Но сама она музыку любила, слушала сложные современные пьесы для кото и интересно их оценивала.

На кото сэнсэй не остановилась, в юности пошла учиться петь нагаута и играть на чуть менее благородном инструменте, трёхструнном сямисэне. Учиться приходилось вместе с гейшами, ведь нагаута исполняли, в основном, именно они. И как только её родители отпустили?

В отличие от окружающих японок, сэнсэй относилась к гейшам без пренебрежения. Может быть, потому что не была замужем и ей не приходилось делить с гейшами любимого человека? Она тепло вспоминала своих подружек по занятиям, хвалила их красоту, мастерство и манеры, поэтично про них рассказывала.

– Да, Юрия-тян, не те сейчас времена. Раньше гейши по Старому городу толпами ходили и утром, и вечером: кто на банкет, кто на занятия. А теперь одну за день увидишь – и то хорошо. В нашем городе гейши красивые, кожа белая. Вот только осанка плохая, потому что у нас холодно, и они от этого сутулятся. Мне было весело на занятия ходить. Иногда пропущу, потом столкнусь с ними в Старом городе, они кричат издали: «Здравствуйте, барышня! Что-то на прошлой неделе вас не видно было, наверное, к братцу в Камакуру ездили?»  Я быстро подбегу к ним и, тихо: «Не, я просто прогуливаю. Не выдавайте!» Ты не думай, гейши ведь не только секс предлагают. Они хранят искусство. Они ничего не могут потребовать от гостей, это ведь не законные жёны, поэтому и встречают, и провожают гостей радостно, спокойно. С чем бы это сравнить… так все японцы с улыбкой встречают или провожают снег или дождь.

Зимой обычно сэнсэй выставляла трогательную каллиграфию на лилово-золотом фоне, как раз на эту тему:

«Когда выпадет снег,

Я приеду,» –

Ты пообещал.

Здесь, в Ниигате,

Снег обязательно выпадет.

Ещё сэнсэй очень смешно изображала, как изящно, мелкими шажками раньше ходили гейши в кимоно, и как быстро ходит современная молодёжь в стиле «вся скукожилась и вот чешет на работу».

26

На сямисэне сэнсэй уже не играла, а нагаута пела хорошо, голос был глубокий, дыхание правильное. Пыталась научить и меня: «Ты же поёшь про воду, и голос к концу строчки должен течь вниз, как вода!» Во время уборки сэнсэй обычно напевала протяжную песню «Дождь над Дзёгасима». Часто слушала кассеты Поля Мориа или японского задушевного барда Сада Масаси. И ещё она очень любила детские песенки, исполняла очень выразительно. Наверное, потому что её мама тоже всегда их пела, на каждый случай находилась строчка из песни. Например, если кто-то уходил и долго не возвращался, мама пела из «Куклы с голубыми глазами»: «Ах, я же языка не понимаю!  Если вдруг дорогу потеряю, что будет со мной?»

Мама была из самурайской семьи «сидзоку», в доме раньше был меч, всё как полагается, но брат увёз его с собой в Камакуру. Родители были заботливыми, детей баловали. Во время еды что бы дети ни натворили, как бы ни извазюкались, родители никогда не делали замечаний, только тихо улыбались.

О родителях («ока-тяма и ото-тяма») сэнсэй рассказывает часто, с большой любовью. Постоянно повторяет: «К родителям всегда надо испытывать благодарность! Ты, Юрия-тян, появилась на свет, потому что твои папа и мама встретились!»

Её мама всегда держала палочки неумело, как ножницы, поэтому кошка всегда сидела возле неё и караулила упавшие кусочки. Сэнсэй не любила кошек, говорила, что у них злые глаза. А вот собак обожала! У них в доме всегда были белые шпицы, и всех называли одинаково – Лео. Служанок всех переименовывали, и всех называли тоже одинаково – «Охаё»(«Доброе утро»), чтобы вставала пораньше. Средневековье какое-то…

27

Наш город в народной песне назывался «городом воды». Воды и правда было много: море, две большие и широкие (для Японии) реки. Ещё в городе раньше было множество каналов, но к сожалению, их засыпали, и они остались только в названиях улиц: «Западный канал», «Восточный канал.»  Город был построен на осушенной болотистой равнине, поэтому, как и в Петербурге, в ландшафте ощущалась лёгкая потусторонность и призрачная ясность очертаний.

Вода в изобилии лилась и с небес: карта прогноза погоды в новостях обычно не радовала, при взгляде на неё вспоминалось: «в деревне Гадюкино опять идут дожди». Именно в этой точке Японии сталкивались тёплые тропические и холодные материковые воздушные массы, поэтому, когда над всей страной красовались солнышки, здесь и только здесь темнела туча с каплями, а часто и с молниями. Грозы были даже зимой, облака нависали низко над головой и быстро летели куда-то. Погода часто менялась, давление скакало туда-сюда, дул пронизывающий ветер.

В общем, климат был своеобразный. Может, поэтому местное население хоть и отличалось светлой кожей, что очень привлекательно по японским понятиям, красотой не славилось (в отличие от других северных префектур). Даже идзакая, закусочная в японском стиле, куда мы часто захаживали с сэнсэем, называлась пессимистично: «Когда же будет хорошая погода?» Дождей не было только в мае и в сентябре… хотя нет, в сентябре до префектуры добирались тайфуны. Добирались, уже пройдя всю территорию Японии, в ослабленном виде. Ветер уже никому не угрожал, но дождь шёл несколько дней. Угнетало, что сначала по телевизору долго запугивали: «На нас идёт тайфун,» – а потом круглыми сутками показывали дождь в режиме онлайн.

28

Что плохо для людей, хорошо для риса. Тут растёт самый лучший рис в Японии, «Косихикари», и, соответственно, делают самое лучшее сакэ, «Коси-но камбай» («Замёрзшие цветы сливы из провинции Коси»). Есть и менее известные, но тоже очень вкусные сорта: «Цуру но томо» («Друг журавлей»), «Сэттюбай»(«Цветы сливы под снегом»). Знакомые по всей Японии очень радовались, когда я присылала им такие подарки.

Сэнсэй сакэ уважала, угощала всех приходящих. Бутыли были очень большие, было смешно наблюдать, как она тащила гостю бутыль чуть ли не с неё ростом. До Японии я не пила спиртное, приучила к нему меня именно сэнсэй,  наливая вкусное, качественное сакэ в огромные керамические «масу». Очень рада, что всё случилось именно так. У нас питиё – всегда надрыв. Способ уйти от ужасной действительности или прорыв к экзистенциальным истинам. Сейчас в большинстве случаев – распад, чёрная дыра.

В Японии пьют позитивно. Так у нас пили, может, в пушкинскую эпоху: веселье с друзьями или одинокая меланхолия.

Пиво сэнсэй пила как русские: в качестве прохладительного напитка.  Здесь, на севере, люди пьют больше алкоголя, чем в остальной Японии, и они устойчивей к его воздействию. Так, сэнсэй очень любила не только слабенькое сакэ, но и виски. Правда, иногда она переоценивала свои возможности, зимними вечерами брела по длинной анфиладе комнат и падала то налево, то направо… относилась к этому легко: ну что же, почему бы и не выпить под крышей дома своего.

Курила сэнсэй много, не меньше десяти сигарет в день. В основном «Майлд севен», но если его не было, могла употребить и «Мир» – пролетарские дешёвые сигареты типа махорки.

29

Сэнсэй всегда быстро готовила, накрывала на стол, убирала. Собиралась тоже быстро, даже кимоно надевала мгновенно, сама завязывала пояс и ловко передвигала его на спину. Но зато она совершенно не следила за временем в разговорах с людьми, во время чаепития и еды, проваливалась совершенно, забывала о всех планах на день.  Ела с аппетитом, но одновременно с большим изяществом и очень медленно.

– Сэнсэй! Вам целый час нужен, чтобы поесть?

– Почему час? Только сорок пять минут.

Когда мы обедали в ресторанах, после еды она всегда тщательно составляла посуду, протирала поднос, чтобы всё было так же красиво, как вначале. Иногда отказывалась от второй чашки кофе: «Надо остановиться, пока вкусно». И строго-настрого запрещала оставлять недоеденной хотя бы одну рисинку: «Крестьяне старались, выращивали этот рис изо всех сил, мокли под дождём, мучались под солнцем, а ты хочешь его выбросить!»

Сэнсэй, как все японцы, любила вкусно поесть. Готовила тоже очень хорошо.  Обмен веществ у неё был быстрый, как у землеройки: уже через два-три часа после еды она жалобно заявляла: «Я проголодалась, надо поесть, а то уже голова кружится». Сложных и требующих большого количества времени  рецептов она не признавала, любила варёные яйца в соевом соусе, вареный фиолетовый батат, тушёные овощи или грибы, темпуру. Темпура готовилась из всего сезонного: сельдь, макрель, овощи, весенние травы и молодые побеги, даже бананы. «Банана темпура» сэнсэй придумала сама: увидела по телевизору передачу про Африку, как негры готовят бананы на костре, и решила перенести это на японскую почву.

30

Когда это началось, и всё покатилось под горку? Наверное, в тот зимний день. В гостиной сидели двое, лица, вроде, интеллигентные. Держались развязно, но по-деловому: зорко за всем наблюдали и не расслаблялись ни на минуту. Как же сэнсэй при своей потрясающей интуиции не заметила ничего подозрительного?  Наверное, потому что очень обрадовалась возможности поговорить со знатоками чайной утвари.

Наконец, они уходят, но сэнсэй отмахивается от всех моих сомнений и не хочет отвечать на вопросы. Через неделю выясняется, что они по дешёвке купили семь ценных свитков, и не постыдились вытащить деньги из шкафа, куда сэнсэй их положила у них на глазах. Я возмущаюсь и порываюсь вызвать полицию, на что сэнсэй реагирует как-то вяло: «Ты ничего не понимаешь, Юрия-тян. Это всё неважно».

Через некоторое время объявляется ученица сэнсэя, Арита-сан. Предлагает купить всю чайную утварь, денег предлагает немного, а заплатить обещает в следующем  году. Сэнсэй в растерянности и в панике: «Если у меня отберут всё, как же я буду проводить тякаи? И зачем я буду продавать, я бизнес не веду! Если хотят отобрать у меня всё догу, я лучше раздарю ученикам, но продавать не стану.  Грустно, Юрия-тян, раньше мне папа покупал самую лучшую утварь. А теперь спонсоров нет.»

31

Жарким летом умерла онэ-тяма. Умерла мгновенно, наверное, сердце. Сэнсэй не плакала, держалась спокойно. Впрочем, может быть, просто хорошо держалась.

 Сегодня сэнсэй с утра не в духе. Как всегда, причину скрывать не стала.

– Юрия-тян, никогда не догадаешься, кто сегодня приходил!

– Опять какие-нибудь тупые бабы?

– Хуже. Монахи из нашего семейного монастыря в Ёита. Ты же знаешь, там наша семейная могила, пятнадцать поколений, как-никак.  Пришли выразить соболезнование, ведь онэ-тяма умерла. А потом стали вымогать деньги. Мол, заплатите нам побольше, мы помолимся за упокой её души, и заодно перед могилами всех ваших предков отслужим панихиду. Вот она, современная религия, одни деньги на уме. Конечно, я их выгнала. Я утром зажгу свечу, поставлю воду в чашке перед  фотографией онэ-тяма, её мандарины любимые. Поговорю с ней. Когда по телевизору её любимые симфонические концерты или выступления певцов энка, разворачиваю её фотографию так, чтобы ей было видно. Что ещё надо? Сутру, кстати, иногда могу и сама прочитать!

Это правда, часто, когда я просыпалась, перед фотографией онэ-тяма на комоде всегда горела свеча. Или курились благовония. Воду в чашке сэнсэй тоже меняла каждый день. Каждый день бережно туда ставились любимые онэ-тяма ранние мандарины, или же груши, или отваренный сладкий батат. Туда же возлагались всевозможные сладости и печенья из Когэцудо и подарки, приносимые гостями. Сэнсэй при этом восклицала, обращаясь к фотографии: «Онэ-тяма! Посмотри, что нам подарили! Правда, здорово?» А иногда сквозь сон я слышала, как сэнсэй беседует с фотографией, рассказывает ей что-то.

На комоде стояли и другие фотографии ушедших родственников и друзей. Все небольшие, чёрно-белые, в простых рамках. Видимо, все ритуалы относились и к ним тоже. Рядом стояла очень изящная каллиграфия тушью, иероглиф «Юмэ» («Сон») в рамке. Как объяснила сэнсэй, «со всеми этими людьми я могу встретиться только во сне, поэтому и поставила  этот иероглиф здесь.»

32

После смерти онэ-тяма сэнсэй потеряла смысл жизни. Стала задумываться и грустить. Подарила мне все свои кольца.

– Эх, Юрия-тян, у меня всегда были красивые  руки. А сейчас кольца носить стыдно. Не замечаешь, как постепенно превращаешься в старуху. Ты ещё не знаешь этого, но каждый человек должен умереть.

Сэнсэй стала часто повторять свои рассказы, несколько раз теряла деньги, забывала простые вещи. Но ещё держалась.

Я собралась съездить в Россию. Сэнсэй отреагировала мгновенно: развесила на стенах коридора «сикко родо» картинки с церквями из русского календаря:

– Зачем тебе ехать, Юрия-тян? Смотри сюда и будешь как в России.

Когда я вернулась, нашла сэнсэя в ужасном состоянии. Она потеряла все деньги, весь этот месяц ничего не готовила и почти ничего не ела, похудела очень сильно. Стала смуглая и даже немного сизая, взгляд был, как у затравленного зверька.

Было ясно, что одна она больше жить не может. К сожалению, я не поняла, что надо скорее обратиться к ученикам сэнсэя, посоветоваться с ними. Мне казалось, что нельзя выставлять её в невыгодном свете, а потом я к тому времени уже основательно запуталась в сложных японских социальных отношениях и предпочитала ни к кому не обращаться с просьбами. Ученики ни о чём не подозревали, потому что по телефону сэнсэй говорила очень чётко, вежливо, толково и никаких изменений долго видно не было.

Дом сэнсэя был далеко от моей работы, и там не было ванны, то есть была, но только старая, деревянная, а ходить каждый день в баню в Старый город мне вовсе не улыбалось.  Поэтому я решила перевезти сэнсэя к себе, в Хинодэтё. Сэнсэй обрадовалась, быстро собрала вещи, приехала на такси. Вместе мы прожили полтора года.

33

Жили мы дружно. Моя съёмная квартира на втором этаже была в японском стиле, с татами, поэтому сэнсэю не пришлось глобально перестраиваться. Две крохотные комнатки мы поделили без проблем, сэнсэй взяла ту, которая побольше, с котацу и телевизором, мне досталась поменьше, выходящая на задний двор. Ей очень нравились новые возможности – принимать ванну каждый день, любоваться окрестностями с высоты второго этажа, греться зимой под кондиционером.

Готовила теперь я, так что сэнсэю часто приходилось есть картошку во всех видах. Она сразу же завела много друзей: дедушка, поливающий цветы по вечерам, старушки из ближайшего сквера, соседская девочка, которая называла её «бабушка Химэ». На местном «монастырском» рынке нас как-то приняли за родственников и неуверенно похвалили сэнсэя: «Как вы хорошо говорите по-японски!»

Сэнсэй организовала пространство так же гармонично, как на Футабатё, и очень страдала, если я нарушала эту гармонию:

– Как ты берёшь тарелки! Как ставишь их на стол! Ты же совсем не думаешь о том, что делаешь. И вазочку передвинь немного в сторону, а цветы можно направо повернуть.

34

Однажды тихим зимним вечером сэнсэй смотрела телевизор, а я готовила ужин на своей маленькой кухоньке на лестничной площадке. Вдруг дверь внизу со стуком распахнулась, пахнуло холодом, на пороге возник чёрный силуэт… и раздалось потустороннее мрачное пение сутр. Голос был громкий, можно даже сказать, громоподобный, он мгновенно заполнил всё пространство. Я застыла на месте и почувствовала, что волосы на самом деле встают дыбом. Когда тёмная фигура сделала шаг вперёд, я с трудом что-то проорала и швырнула в силуэт поварёшкой. Дверь тут же с грохотом захлопнулась. Честно говоря, думала, что такое бывает только в фильмах ужасов.

Не прошло и пятнадцати минут, как я сообразила, что это, скорее всего, был известный всему городу монах, который таким экстравагантным образом собирал милостыню по барам у станции, а на вырученные денежки играл на ипподроме. Как он забрёл в наш глухой переулок?

Вскоре у сэнсэя появились галлюцинации. Ей постоянно казалось, что в квартире люди. Призраков она не пугалась, её только возмущало, что какие-то странные личности всё время приходят без разрешения, слоняются  без дела и вообще ведут себя нахально. Впрочем, и с ними она раскланивалась и была безукоризненно вежлива:

– Можно узнать ваше имя? Простите за бестактность, но хотелось бы, чтобы вы ушли. Пожалуйста, будьте осторожны на лестнице, ступеньки крутые.

Потом всё стало ещё хуже. Сэнсэй нервничала, не спала ночами, часто обижалась на меня и отправлялась бродить по окрестностям или вообще сбегала из дома, собрав вещи в рюкзак.  Как-то она отправилась пешком через весь город к себе домой, очень устала, подвернула ногу и несколько дней не могла ходить. Сэнсэй всегда ходила легко и быстро на любые расстояния, и этот случай совершенно выбил её из колеи.

35

Как назло, надо было продлевать мою визу, и сэнсэй должна была пойти со мной в качестве поручителя.  В визовом отделе сразу заметили неадекватность сэнсэя. Мои наивные просьбы дать визу, чтобы я могла о ней заботиться, отклонили сразу. Чиновник с гордостью поведал, что в Японии о стариках заботится государство, оба его родителя находятся в доме престарелых – и ничего, довольны жизнью, он сам туда собирается со временем, чтобы не обременять детей. На всякий случай сэнсэю учинили допрос с пристрастием:

– Вот эта ваша странная ученица, что она усвоила? Сколько ещё вы её планируете обучать?

– Чаю можно учиться всю жизнь, и то будет мало.

– Сколько берёте за занятия?

– Учу почти бесплатно, так все настоящие сэнсэи делают.

– А можете принести все ваши сертификаты… ну и справки, что у вас есть необходимое оборудование для обучения?

– Знаете, я пятьдесят лет преподаю, ещё никто не просил принести справку, что у меня   есть чайники.

– И справку о доходах возьмите из банка.

–  Как вы можете справку о доходах требовать с бедной пенсионерки, совести никакой нет!

 – Бабуля, похоже, тоже с приветом.

–  Нет, со мной всё нормально. А с вами что такое?

Визу не дали. Через месяц мне надо вернуться в Россию. Сгоряча я пообещала сэнсэю взять её с собой. Но поняла, что на этот раз не дадут визу ей.

Пришлось связаться с Ёко-мама и Мамио-тян, они сразу поняли, что дело серьёзное. Мы позвонили социальному работнику, которая часто оставляла свои визитки в дверях заброшенного дома сэнсэя. Она побеседовала с нами, выписала направления к врачам. Ездили в больницу, делали рентген, проходили опросы у психиатра. Сэнсэй держалась спокойно, если не хотела отвечать, заявляла: «Этот вопрос я пропускаю.» На снимке объём серого вещества был уменьшен по сравнению с нормальным мозгом на треть… Врач сказала в утешение: «Ну что вы хотите, человек рассчитан природой лет на пятьдесят, до этого возраста он живёт, а потом разрушается.»

Надо было срочно решать с домом престарелых. Оказалась, что это непросто. Чиновник всё-таки был неправ: система социальной защиты в Японии далека от совершенства. Связано это с тем, что раньше о стариках традиционно заботился старший сын в семье, а сейчас дети не хотят взваливать на себя такую ношу и массово сдают родителей в дома престарелых, поэтому домов катастрофически не хватает и устроиться туда трудно

Мы объехали несколько домов, проходили собеседования, но сэнсэя никуда не принимали. Пришлось немного поскандалить в муниципалитете, тогда сразу же нам позвонили из дома «Подсолнух».

Дом очень хороший, просторный, светлый, раньше тут был японский ресторан. У каждого своя комната. Сэнсэю показывают, где она будет жить, она присаживается на кровать, потом с интересом, как девочка, выглядывает  в окно. Ловлю себя на том, что повторяю, как дура: «Сэнсэй, какая большая комната!»  Как будто, когда рядом никого нет, имеет значение, маленькая комната или большая. Остальные обитатели дома не обращают на нас  никакого внимания: старушки собрались в кружок и болтают, старики стоят или молча прохаживаются поодиночке.

Еду в дом сэнсэя на Футабатё за вещами. Заодно решаю прибраться в доме и в саду. Дом уже  пустой, без запахов и жилого беспорядка. В саду разрослись кустарники, везде паутина. Крыша протекает уже серьёзно. Вечером из груды одежды на полу в задней комнате выскакивает мерзкая крыса. А по саду гуляет непуганая парочка енотовидных собак. Утром ухожу, бросаю последний взгляд на серое здание в тёмной зелени. Думала, что буду с трудом расставаться с домом, но без сэнсэя он ничто.

36

Сэнсэй умерла через год, от рака яичников, сгорела за неделю. Монахи из семейного монастыря оказались злопамятными и отказались хоронить её в семейной могиле. Урна с её прахом стоит где-то в подвале, куда свозят останки бесхозных стариков, раз в год там проводят заупокойную службу.  Так что могилы у сэнсэя нет. Дома и сада тоже больше нет. Их снесли, и теперь на этом месте автостоянка. Ничего не осталось. Как будто и не было ничего.

Автор: Юлия Минакова, филолог, японист

Ещё про чай:

Чайная церемония Тома Сакса: дзэн – это весело!

Зеленый чай – косметика, которую пьют