Сложная и интересная эпоха Сёва в эссе Мукоды Кунико: “Детские вечера” 

МУКОДА КУНИКО “Детские вечера”

(Перевод: KEDGE)

На днях мне позвонили из одного христианского издательства и попросили написать короткий очерк «о любви».

В повседневной жизни от богов я далека. К тому же слово «любовь» для меня звучит как иностранное, довольно непривычное, даже вслух произнести его как-то неловко. Я попыталась было отказаться, но тихий голос монахини на другом конце провода журчал ручейком, и я сама не заметила, как сказала «да».

Я повесила трубку и растянулась на ковре. Свободно положила руки вдоль тела и выдохнула. Затем глубоко вдохнула, подняла руки вверх, отвела их за голову и опустила на пол. В одном женском журнале писали, что если проделать это упражнение десять раз, то тело расслабится и усталость уйдет. Когда я работала над очередным сценарием к сериалу и слова не шли, меня порой спасал именно этот трюк.

Поначалу мне показалось неприличным размышлять о любви в позе вяленой трески, но стоял такой приятный, на редкость прохладный летний полдень, что я, лениво потягиваясь, начала вспоминать, когда же я впервые почувствовала любовь, и мне стало так хорошо, как у боженьки за пазухой. Когда очнулась, то оказалось, что я продремала почти час.

Разлепив веки, я поняла, что солнце уже село и за окном сгустились сумерки. Первое, что я увидела после пробуждения, был потолок моей квартиры, оклеенный скучными бежевыми обоями без узора. А в детстве потолок у меня был не такой. Деревянные волокна на нем в смутном свете вечерней лампы сплетались в зверюшек и привидений. Ухватившись за этот образ, как за ниточку, я стала разматывать клубок воспоминаний о моих детских вечерах.
В детстве нас с братом и сестрами часто будили по ночам.

Отец возвращался с банкетов и приносил домой коробки с остатками угощений. Младшая сестра тогда была еще грудничком, а на оставшихся троих детей, во главе со мной, накидывали поверх пижамы свитера или подбитые ватой жилетки и так вели в гостиную. За столом нас ждал раскрасневшийся отец.

– Ну что ж, сегодня первым угощение выбирает себе Ясуо, – поднимал отец старшего сына. 

– Хотя погодите. Ясуо же в прошлый раз был первым. Стало быть, сегодня очередь Кунико, – ласково приговаривал он, накладывая мне еду в тарелку. Отец приносил в коробках остатки праздничных яств, к которым не притронулся на банкете, то есть угощение было довольно богатым.

В центре красовался целый карась, по бокам от которого помимо рыбных рулетиков, сладостей из батата и жареных креветок лежала даже зеленая бобовая пастила. От отца разило сакэ, зато обычно вспыльчивого его будто подменили: он даже как-то слишком ласково звал нас к столу, да и попробовать разных деликатесов было неплохо. Только вот, как ни крути, очень хотелось спать. Мой младший брат был соней и всегда жевал с закрытыми глазами. Бабушка тихо, чтобы не услышал отец, просила мать сжалиться над детьми и вернуть их в спальни, но мать останавливала ее, указывая глазами на отца, который в отличном расположении духа наблюдал, как дети поедают принесенное им угощение, фальшиво мыча песенку себе под нос.

В конце концов сонливость одерживала верх, и здоровая, как у куклы «фукусукэ», голова брата падала на стол, переворачивая его тарелку. Тут уже и отец смирялся:

– Пожалуй и хватит на сегодня, укладывайте детей.

Я помню, как один раз бабушка взяла брата на руки, а он так сильно вцепился в свои палочки для еды, что матери пришлось по одному разгибать спящему брату пальцы. Через 10-15 минут, когда бороться со сном уже не было никаких сил, отец, до этого наблюдавший за детской трапезой, сложив руки на стол и уронив на них голову, уже издавал громовой храп – видимо, сакэ наконец ударило ему в голову.

– Ох, ну наконец-то уснул, – с облегчением выдыхали мама с бабушкой, разводя наполовину спящих детей по комнатам.

Поутру на столе все еще лежали остатки банкетных угощений, но так как накануне все проходило в полусне, то при свете дня трудно было поверить в правдоподобность событий прошлой ночи. Младшая сестра частенько хныкала наутро, что вчера лично ей ничего не досталось.
Как-то утром, выйдя в сад, я обнаружила на земле коробку с банкета и разбросанные суси. Оказалось, что накануне вечером отец, как обычно, вернулся домой с остатками роскоши наперевес и велел матери будить детей. Однако мать воспротивилась, сказав, что в летнюю жару так недолго и дизентерию подхватить. Отец согласился, что в этот раз от ночного кормления лучше отказаться, и швырнул коробку в сад.

Омлетики, высохший красно-черный тунец и прочие суси поприлипали к газону и к садовым камням, над ними кружили толстые мухи. Видимо, мать хотела проучить отца, поэтому не стала ничего убирать, пока он не ушел на работу. Отец же в свою очередь с хмурым видом прятался за утренней газетой, попивая лекарство от похмелья.

Однако нас, детей, будили по ночам не только для того, чтобы накормить суси. Иногда это могла быть фетровая шляпа цвета глицинии, или сумка «черная кошка» из черного вельвета, или детская книжка, или ракетка для игры в волан. Помню, как однажды отец прилаживал мне на плечи поверх пижамы отрез ткани, без конца приговаривая: «Ну как? Нравится?»
В то время всем детям поверх пижамы обматывали живот шерстяными поясами “харамаки”.

В таком виде мы трое выстраивались в шеренгу, как и приличествует воспитанным отпрыскам, и желали отцу спокойной ночи. Думаю, со стороны мы были похожи на мелкую якудзу на первом сборище, то есть выглядели, наверное, довольно комично. Я взрослела, и шерстяной пояс становился мне все более постыл. После того, как отца в очередной раз перевели по работе в другой город , я стала жить отдельно от родителей. Пожалуй, самой большой радостью в этом событии для меня стало то, что больше не нужно было надевать”харамаки”!
Для своих лет я, похоже, была довольно наблюдательной. Например, я заметила, что взрослые по ночам как будто чем-то лакомятся втихаря. Приоткрыв дверь в гостиную по пути в туалет, я частенько наблюдала отца, раскрывшего книгу, и мать и бабушку за шитьем. На столе возле них стояли только лишь чашечки для чая, зато в воздухе витал запах жарящихся рисовых лепешек.

В то время считалось, что дети могут подхватить дизентерию, наевшись бананов, персиков или арбуза, поэтому взрослые в нашем доме ели их лишь после того, как дети засыпали.– Только Ясуо и Митико не говори! – повторяли родители, кладя мне в открытый рот крошечный кусочек банана.– Смотри, не пей воды! – предостерегали они. А меня настолько распирало от радости оттого, что взрослые обращаются со мной на равных, что, не в силах сдержаться, на следующее утро я всячески намекала на случившееся накануне сестре и брату, за что мне здорово влетело от бабушки.
«Конкити».Думаю, это слово известно только нашей семье. Оно означает стеганое ночное кимоно.

Моя мать хорошо шила, поэтому у всех детей в нашей семье были маленькие ночные кимоно ручной работы. Ворот у них был оторочен черным вельветином. Почему-то с малых лет я начала называть эти кимоно «конкити», и незаметно вся наша семья стала звать их именно так. Уже будучи взрослой я свято верила, что это официальное название одежды, принятое по всей Японии, а когда узнала правду, то сильно устыдилась.

Не помню, какой рисунок был на моем «конкити», зато помню, какой расцветки было мое любимое одеяло: темно-красное, а по краю фейерверком рассыпались белые, желтые и фиолетовые точки.

Однажды у нас ночевали гости.

Судя по всему, гостей оказалось больше, чем одеял, поэтому родители попросили меня перетерпеть одну ночь и отобрали мое любимое одеяло с фейерверками, взамен вручив старое, вонявшее плесенью.

Что случилось дальше, я помню лишь со слов родителей. 

На следующее утро один из гостей восхищенно говорил: «Как же хорошо воспитана ваша дочь!». А произошло вот что. Среди ночи в комнате гостя приоткрылась дверь, и когда он приподнялся, чтобы посмотреть, в чем дело, то увидел в дверях старшую дочь семейства (стало быть, меня). Я сложила руки на пороге, вежливо поклонилась, затем вошла в комнату и со словами «Простите великодушно» утащила одеяло с фейерверками прочь из комнаты. Мать с отцом много извинялись перед гостем, не поднимая головы, а потом побежали в срочном порядке заказывать новое одеяло для гостей.
С воспоминаниями о моих детских вечерах для меня неразрывно связан запах металлической грелки.

С наступлением зимы, чтобы не простудиться, детям разрешали принимать ванну через день. В дни без купания нам, чтобы согреться, давали грелку с водой. Случись мне после ужина заглянуть на кухню, я видела там бабушку, наливавшую в грелку кипяток из зеленого чайника. Когда закрываешь такую грелку железной крышечкой, она щелкает, как двустворчатый моллюск. Чтобы ребенок не обжегся, нечаянно пнув грелку во сне, ее оборачивали старым банным полотенцем, а сверху аккуратно обвязывали веревочкой.

Грелка оставалась теплой до самого утра. Проснувшись, мы направлялись к умывальнику, а затем, попросив бабушку вытащить пробку, умывались еле теплой водой из грелки. Вода пахла разогретым железом. На дне белой эмалированной раковины порой собирались черные частички, похожие на песок.

Я умывалась, встав на цыпочки и стараясь не замочить грудь и рукава, и слышала, как на кухне строгают сушеного тунца. На жаровне снова кипятился большой зеленый чайник, на этот раз для того, чтобы отец побрился и умылся. Он никогда не пользовался водой из грелки. Отец любил, чтобы у него было все особенное. Воду из грелки отца мать выливала в бадью или ведро и использовала потом для стирки и уборки.
Довоенные вечера были тихими.

Из развлечений дома было разве что радио, и с наступлением темноты каждый дом обычно погружался в тишину. Уже лежа в постели, я слышала только стук ковша, когда мать заходила в ванную после всех, отцовский храп да бабушкин голос, которая потихоньку читала сутры, открывая скрипучую дверцу буддийского алтаря. Еще помню звуки ветра, доносившегося с горы за нашим домом, шаги по полу в коридоре, скрип, будто трескались опоры в доме, бегающих по крыше мышей. Отчетливо я слышала и комариный писк, когда насекомые залетали в комнату.

Наверное, обоняние и слух обостряются в темноте. Мне кажется, тогда я слышала очень много разных звуков.

Один из них мне не забыть никогда – это звук точащихся карандашей.

Когда я посреди ночи шла по коридору в туалет, до меня доносился привычный звук, а заглянув в гостиную, я видела мать, которая, расставив на столе наши с братом пеналы, точила нам карандаши.

Разостлав обратной стороной старые контракты из отцовской фирмы на подставке под чайник, мама старательно оттачивала каждый карандаш. Серебристый макетный нож, которым она пользовалась, достался ей от отца. Ножик был прямоугольным, тонким, довольно модной вещью даже для нынешних времен. Несмотря на низкую зарплату, отец любил окружать себя такими вещами. Ни до ни после такого ножика я не видела, наверное, он был заграничный.

На следующее утро, открыв на первом уроке красный кожаный пенал, обитый изнутри красным же войлоком, я обнаруживала в нем красиво отточенные карандаши, лежащие по росту в ряд. В то время у детей уже были точилки, но мы любили именно карандаши, наточенные мамой. Кончик у них был гладким, писать ими было легко и приятно.

До тех пор, пока мы не закончили младшую школу, мама, не пропуская ни одного дня, точила нам карандаши. Наверное, она занимала себя этим, пока ждала позднего возвращения отца – с совещания ли, с банкета ли. Зимой возле нее побулькивал на жаровне котелок и пахло сиропом из кумкватов, которые бабушка вываривала с сахаром, от кашля. Летом от «змейки» от комаров поднималась вверх тонкая струйка дыма. А иногда мама лежала ничком на столе, все с тем же ножичком в руке – видимо, умаялась за день.
Для детей ночной коридор темный и неприятный. Туалет еще страшнее, но если пока идешь до него, слышишь, как мама точит карандаши, то вроде уже и не страшно. Успокоившись, сходишь до туалета, а на обратном пути заглянешь мимоходом к маме, да и ныряешь обратно под одеяло – досматривать сон.
Итак, где же в моих воспоминаниях «любовь»? Когда я задумалась об этом, у меня перед глазами проплыли наши ночные трапезы, когда меня будили посреди ночи, чтобы накормить суси. Фигура отца, упившегося по долгу службы, который, раскрасневшись и раскачиваясь из стороны в сторону перед хмурыми лицами матери и бабушки, делил между детьми банкетные угощения.

Прилипшие к газону омлетики и тунец, над которыми в утреннем свете кружились черные мухи. И звук того, как мама точила карандаши, который я слышала, проходя по коридору. Стоит мне прошептать «конкити», как передо мной воскресают именно эти сцены.

Окутанные такой атмосферой, мы, дети, засыпали каждый вечер. Так и выросли.

Однако печатать скучные бытовые истории христианским журналам не пристало. Очерк был всего на пару страниц, и, поразмыслив, я решила написать «о любви» то, что пришло мне в голову во вторую, а то и в третью очередь.

1978 г.

Ещё по теме:

Мукода Кунико, “Я и яйца”

Мукода Кунико, “Детские вечера”